– Ты чё орешь, как потерпевший? Кувыркнувшийся в груду пожухлых листьев пацан и впрямь распяливал слюнявый рот и ревел на выдохе басом, протягивая к Даньке грязные, свезённые ладони. На вдохе он надрывно всхлипывал. Даня отпихнул ногой громоздкий спортивный велосипед – жалобно тренькнул звонок. «Надо же, девять скоростей», – подумал Данька и вынул из кармана залежалый носовой платок, присел, очистил протянутые к нему ладони от листьев, земли и крови, вытер зелёную соплю под носом. – Вставай! Ну, вставай же! – пришлось дернуть пацана за воротник куртки, поднимая на ноги. Поднявшись, тот оказался вдруг плотным белобрысым пареньком ростом едва не выше Даньки. Данька даже отшатнулся от неожиданности – только округлое лицо с замершей на щеке слезой оставалось детским. – О, мать! – выругался Даня и отступил еще на шаг. Парень вытер огромным кулаком распухший нос, оставив грязный след над верхней губой, и потопал поднимать свою машину. Данька ретировался за столик, достал пачку Мальборо и закурил, искоса поглядывая на нового знакомца. Тот плёлся к столу, приволакивая велосипед – колёса выписывали восьмерки – сел на лавочку напротив, уложил руль на колено и принялся тренькать звонком. У Даньки аж руки взмокли: не любил он убогих, не хотел связываться. Но тот попросил, все так же, басом: «Дай сигарету!» – и Данька дал. – Ковбой Мальборо! – крикнули сзади, и чьи-то руки дернули высоко поднятый воротник кожаной куртки, – Кто это с тобой? – Харлей Девидсон, – буркнул Данька, поправляя ворот, как было, и понял вдруг, что вот так, запросто, получил погоняло и прописку в новом городе.
Ковбой колесил на своем велике по всему микрорайону, без устали дергая язычок звонка. «Трень-трень» – раздавалось с раннего утра до поздней ночи. Петлял он без толку и смыслу – мать давно уже не просила его съездить в магазин, собес или заплатить за квартиру. На все деньги он покупал сигарет – самых дешевых, «Приму» или «Беломорканал» – и дымил, не прекращая, круглые сутки. Когда денег не хватало, он разгружал вагоны на станции. Силён он был как медведь. Иногда они ходили на станцию вместе – Данька загорелся собрать мотоцикл, а присылаемых отцом башлей едва хватало на комнату в университетской общаге да еду. Ковбой, а вместе с ним и Данька, был вхож во все тусовки района. Запросто подкатывал на своем велике, подсаживался. Клал руль на колено и просил закурить – никто не давал, и тогда он вынимал папиросы. Стоило Даньке подойти через пару минут и пожать Ковбою руку, как никто уже не спрашивал, кто он, и какого хера ему нужно – теснились, уступая место. Ковбоя уважали за силу и побаивались отчего-то. Но движняк на районе был мутен: малолетки глушили водку, обкуривались травой и трахались, как кролики, не разбирая, кто с кем, и хотя тут же, у ЦУМа среди бела дня постреливали, а ларьки-однодневки горели каждую ночь, район оставался подозрительно глух и слеп к происшествиям. Трёп никогда не выходил за рамки шмотья, боевиков и музыки. Казалось тема не была под запретом – просто беспредел, творившийся в городе, будто подернутый мороком и оттого неразличимый, не был никому интересен. Это создавало определенные проблемы, и скоро Данька начал испытывать ощутимое беспокойство. Отец присылал всё меньше денег, намекая, что пора бы уж сыну найти себе работу. Дело сдвинулось с мертвой точки в декабре. Сперва Ковбой нашел ему квартиру. Рано утром, в начале пятого принялся тренькать звонком под окнами – общага заворочалась, продрала глаза и разразилась трехэтажным матом. Едва успевая отвечать на ругань, Данька пулей оделся, слетел по лестнице, едва не поскользнулся на крыльце, схватился за железные перила и понял, что забыл надеть перчатки. От души выматерился. Не проронив и слова, Ковбой оттолкнулся от бордюра и покатил по утрамбованному насту. Данька, ориентируясь на едва заметный в тонком слое жёсткого, свежевыпавшего снега след, да на редкое «трень-трень» впереди, скоро засеменил следом, пытаясь отогреть руки в карманах тонкой кожаной куртки. Ковбой ждал его у хрущобы за пару кварталов от общаги. Велосипед стоял уже прикованный к низенькому заборчику палисада тяжелой черной цепью с огромным амбарным замком. По тёмным пролётам с выкрученными лампочками они поднялись на пятый этаж и остановились перед опечатанной дверью. Данька поглядел на Ковбоя – тот, как и всегда, стоял, чуть распялив безвольный рот – пальцем потрогал покрытую инеем, с синими печатями, бумагу. На пальце остались замерзшие, осыпавшиеся чернила. Дверь была опечатана больше года назад. Данька потянул уголок листа, и клей прозрачными кристалликами зашуршал вдоль по стенке. Замка не было, в дырку на его месте кто-то забил деревянные чопы. Дернул – из квартиры дохнуло холодом. Стены в прихожей были ободраны. Санузел засран – несмотря на мороз, дух оттуда шёл тяжелый. На кухне не нашлось ничего, кроме старой плиты, где в алюминиевой миске лежала пара почерневших шприцов. Данька замер на пороге – передёрнул плечами, прогоняя мелкую дрожь, и не стал заходить. Спальня была пуста, а в центре зала – разодранным ватным одеялом, лентами весёленьких, в цветочек, обоев, да плашками выдранного из пола паркета – красовался вовремя затушенный кем-то костёр, а через окно с выбитыми стёклами заглядывала в комнату заиндевевшая инеем ветвь дерева. Данька сорвал печати и уже через час поставил на дверь замок. Но еще неделю – переезжал и чистил квартиру. Ковбой с удовольствием помогал ему. Старухи в малиновых ватниках и дутых сапогах цвета металик топтались, греясь, у подъезда и настороженно глядели, как они мешками выносят мусор, но, когда Данька привёз кресло-кровать, электрокамин и тяжелый, совдеповский, зелёного сукна, письменный стол, успокоились. Данька демонстративно прошел мимо них, держа в руках связанные в две стопки книги. А полусобранный мотоцикл Данька предусмотрительно протащил в квартиру ночью. Жил он в маленькой спальне, которую проще было отапливать, мотоцикл собирал в зале, а кухню выкрасил краской «Белая плюс» и постелил на пол кусок линолеума, стибренного из комнаты в родной общаге – и всё равно не мог ни есть, ни готовить, ни даже находиться там. В глазах темнело, едва он останавливался на пороге кухни. Воспоминания о двух почерневших шприцах в алюминиевой миске вызывали приступы головокружения и тошноты. Пришлось покупать электроплиту в комнату. Благо платы за электричество никто с него не требовал. Переводы от отца больше не поступали, как-то сама собой отпала необходимость ходить в университет, а денег нужно было всё больше и больше – на запчасти для мотоцикла – и Данька устроился грузчиком официально, на полный рабочий день. На спине старой куртки кислотой Данька вытравил надпись "T-birds” и силуэт морской птицы, то ли чайки, то ли альбатроса – как у парня из мьюзикла «Бриолин». Презирая растрёпанные хайры рокеров, зачесывал себе смоляной кок – как у короля рок-н-рола. Ковбой приносил бутерброды с селёдкой пряного посола, жрал, не вынимая изо рта дымящейся папиросы, и раскладывал гайки, сортируя их по размеру, в банки из-под майонеза «Провансаль». В феврале Даньку отчислили за неуспеваемость, а в апреле он вывел мотоцикл на лестничную клетку и, с рёвом, взвиваясь на дыбы в узких разворотах пролётов, подпрыгивая в седле – на ступеньках, вылетел во двор, распугав присевших у крылечка старушек. Весь день колесил он по городу, наслаждаясь свободой, ветром и скоростью, и лишь к вечеру вернулся домой. Теперь ничего не стоило запросто подрулить к любой кодле, тормознуть, завести разговор, не слезая с седла. Девицы норовили примоститься сзади, сунуть руки в карманы – якобы погреться – спрашивали, что означает надпись на куртке. Данька ухмылялся молча. Парни уважительно разглядывали байк, стукали носками кроссовок по колесу. Когда часа через пол раздалось знакомое «трень-трень», и Ковбой подрулил на своем железном коне, настороженно глядя на новую Данькину игрушку, Харлей первым протянул ему руку и, не дожидаясь просьбы, угостил сигаретами – Мальборо, целой пачкой. В тот же вечер к нему пришли – невысокий, картавый, с юрким взглядом черных глаз. Постучал в дверь деликатно, стоял на пороге, не пытаясь завалиться внутрь – и предложил работу, не работу, а так… собеседование.
На собеседование Данька притопал на своих двоих, без мотоцикла, что сильно не понравилось нанимателю. Зато за плечом у него маячил, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, Ковбой, что не понравилось нанимателю еще больше. Тот, что стоял у открытой дверцы черного джипа, скривил губы, тот, что приходил к Даньке, покачал головой укоризненно, спросил, картавя. – Мальчик, о какой габоте может идти гечь, если ты пгишёл на собеседование без машины? И зачем ты пгитащил с собой его? Данька, посмотрел на тонированные стекла задней двери салона и, играя под дурачка, улыбнулся, пожал плечами. – Я думал, вы меня нанять хотите – Он такой же дебил, как и его дружок, – всплеснул руками первый и обессилено рухнул на водительское сиденье. Картавчик поднял раскрытые ладони. – Мальчик не понял! Мальчик испгавится! Даня, мальчик, нам нужен кугьег. Кугьег! Со своей машиной! Ты понимаешь? – Чё ж тут непонятного, – ответил Данька, и вдруг подмигнул. Первый склонил голову, вглядываясь удивленно. Глядел с особым, хорошо знакомым Даньке прищуром, заставившим его поскорее продолжить. – Известное дело – курьер. Привезти, отвезти, быстро, точно, аккуратно. Без пыли, так сказать, и шуму. Первый вскочил, сграбастал за воротник картавчика. – Ты кого привёл, придурок? – Он чист, – залепетал картавый, – чист, мы пговегили. – Алё, дядя! – Данька сделал шаг вперед, и оба они повернули головы в его сторону, – да не тупой я, и не вчера родился. С осени работу ищу. Денежную. И для приятеля моего – ему на сигареты не хватает. Хорошие. А вам ведь нужен курьер? Со своей машиной? Первый выпустил воротник картавчика. Подошел ближе и, опустив руку на плечо, посмотрел долгим, пристальным взглядом. Глядя в его белесые, почти прозрачные глаза, Данька порадовался, что за спиной его сейчас, излучая абсолютное спокойствие и полное безразличие к происходящему, стоит Ковбой. Данька физически ощущал теплые, обволакивающие волны, исходящие от Ковбоя. Он позволил им накрыть себя с головой. – Мы берем тебя, мальчик, – сказал, наконец, первый.
Уже на следующий день Даньке выдали трубу: как в китайских боевиках, что крутили в видеосалонах – большую, черную, с выдвигающейся антенной. Данька купил себе и шлем с тонированным стеклом – сам нарисовал расправившую крылья хищную птицу. Ковбой смотрел, прикусив кончик языка, и послушно мыл и протирал кисточки. Каждый день с утра Харлей рассекал по городу, повинуясь инструкциям, выдаваемым по телефону. Привезти, отвезти, быстро, точно, аккуратно. Маленькие полиэтиленовые пакетики с грязно-серым порошком. Прикасаясь к ним, Данька чувствовал удушающий запах смерти. Казалось, тот въедается в кожу, и, возвращаясь домой, Данька снова и снова тёр руки куском жесткого хозяйственного мыла под струей бьющей в раковину горячей воды. Ковбоя взяли ночным охранником в центральный офис конторы. А курил он всё так же «Приму» или «Беломорканал» – покупал на все деньги и складывал пачки аккуратными стопками, от пола к потолку, в зале у Даньки. Утром под окнами раздавалось «трень-трень» – Ковбой приезжал завтракать бутербродами с селёдкой пряного посола и делиться наблюдениями. Говорил Ковбой плохо, очень плохо, но запоминал хорошо – и Данька, краснея от натуги, поминутно вытирая вспотевшие ладони о штанины, и едва сдерживаясь, чтоб не заорать, по крупице вытягивал из него нужную информацию. Через месяц он уже знал, где, кого и как. Через два он был вполне готов.
Нож Данька воткнул в плашку паркета, в зале. Огляделся – по стенам громоздились пачки папирос, составляя правильный шахматный узор. «Прима» – красные клетки, «Беломорканал» – белые. Лунный свет падал в распахнутое настежь окно, бликом отражался в лезвии, а где-то в университетском парке трелью заливался соловей. Данька поежился – меж лопаток, от затылка к копчику скользнуло ощущение дрожащего, заходящегося в песне тельца. Нос непроизвольно дернулся, почуяв болотный дух с застоявшихся озер Ботанического сада. Лягушки аккомпанировали ночному певцу нестройным хором. Данька сглотнул. Рот наполнился странным привкусом, дважды сомкнувшись, моргнули веки. Голова повернулась неестественно, окидывая окружающее невидящим взглядом. Где-то далеко, на пределе слышимости, заухал филин. Данька нашел искомое. Он трижды обошел комнату, потихоньку проворачиваясь вокруг своей оси, и, остановившись у окна, глядя на черные неподвижные ветви, медленно закрыл глаза и сделал сальто назад. Ковбой сидел напротив прозрачной двери и таращился сквозь неё, не мигая – это была его новая работа, и он выполнял её лучше всех. Настолько хорошо, что все уходили спать, оставляя его сторожить в одиночестве. Он курил и думал, что его наверняка видно с улицы: через решётку, через чёрное стекло – маленький красный огонек. Ему очень хотелось выйти и посмотреть, но он чуял, что с этой идеей что-то не так, и потому просто сидел на месте, представляя себя со стороны мысленно. Красный трепещущий огонек за черными стёклами – это было очень красиво. Каждый час огромные напольные часы в холле принимались гулко, натужно бить – и в этом тоже была своя прелесть. Часы били десять, потом одиннадцать, потом двенадцать раз. А потом отсчет начинался заново. Иногда, когда часы били три раза, к двери подходил человек, и нужно было встать и нажать кнопку на пульте, чтобы открылась наружная решетка. Когда часы ударили первый раз, человек вышел из-за угла, когда часы ударили во второй раз, Ковбой начал приподниматься на стуле, когда часы ударили в третий раз, черная тень упала на лицо человека, и тот рухнул, закричав. На секунду замешкавшись, Ковбой развернулся и, неуклюже размахивая короткими руками, побежал к пульту, а за спиной заходилось, вопило и хлопало крыльями. Огромный чёрный филин, впившись когтями, чуть склонил, примериваясь, голову и клюнул – в глаз. И еще раз – мимо. И еще раз – точно. И, отталкиваемый окровавленными руками, подпрыгнул, стал на крыло и, заложив крутой вираж, скрылся в низеньком декоративном ельнике. Не решаясь переступить порог открытой двери, Ковбой смотрел через порог, как, плача, ползет по песчаной дорожке человек, помогая себе одной рукой, и придерживая другой разорванную щеку, а сзади уже слышался топот многих ног. Из пустых глазниц, заливая лицо и рубашку, рекой текла кровь, а Ковбой, как наяву, видел перед собой другие, птичьи глаза. – Кто? – орал картавчик заполошно, как кликуша. – Кто?!
Утром Ковбой не пришел завтракать. Звонков на радио-телефон тоже не было. Данька не усидел дома – уехал колесить по городу. Ветер, свобода и скорость не доставляли радости. Уже через час он обнаружил себя у Ковбоя под окнами. Трепыхались раздуваемые июньским ветерком тюлевые занавески, внутри кто-то тихо и нерешительно трогал клавиши аккордеона. Данька поёжился – меж лопаток снова… скользнуло. Захотелось сплюнуть, избавиться от тошнотворного привкуса во рту – памяти о ночи, проведенной в чужом теле. Оставив мотоцикл без присмотра, Данька поднялся на третий этаж – позвонил. Дверь открыла старая, седая старуха с пустым ртом – ковбоева мать – открыла, и сразу ушла, ворча, на кухню. «Сколько же ему лет?» – подумал Данька. Запинаясь в узкой, загроможденной прихожей, прошел по длинному коридору коммуналки мимо ряда дверей в крохотную, будто детскую, спаленку. Ковбой сидел на аккуратно застеленной, чистой кровати, положив подбородок на черный лакированный бок аккордеона, и по одной нажимал клавиши, едва шевеля мехи. Позади трепыхались легкие тюлевые занавески. – Ковбой, – позвал Данька тихо, – ковбо-ой? Это я, Харлей. Ковбой смотрел мимо. – Ковбой, ковбо-ой, – Данька сглотнул, и тихонько коснулся пальцами пальцев, – не узнаешь меня? Тот замер. Потом медленно, чуть шевеля мехи, утопил клавиши аккордеона. – Узнал, значит… вот как, – усмехнулся Данька, сразу обо всём догадавшись. Сухо сглотнул полынную горечь. Прошептал вдруг севшим голосом. – Так надо было, Ковбой. Так было надо. – Шел бы ты, – в дверях, вытирая руки о серое полотенце, стояла ковбоева мать, – от него теперь неделю толку не будет. Вишь, гармонику свою взял… Пиликает, как отец его. А ведь играл когда-то… Говорили – гений! Гений… И Харлей поднялся, оставил на кровати, с краю, ключи от квартиры и шлем. Сказал матери: – Это от квартиры моей. Ковбой знает, где. Там деньги, в зале, в углу, под паркетной плашкой. И папиросы его – много. А шлем – на память. Мать покивала, не веря, но проводила до двери. Данька вышел, не попрощавшись, поглядел на почерневшую табличку напротив звонка: «Профессор И.П. Благодаров». Гнал на вокзал во весь опор – глаза слезились от бьющего в лицо ветра. Дал с вокзала телеграмму: «Денег нет, университета исключен, еду домой, Даня» – и сел в поезд до Владивостока, бросив мотоцикл на улице.
Нож Д
